Я – Николаева Татьяна Глебовна (1936 года рождения), дочь Матвеева Глеба Васильевича, помощника командира легендарной подводной лодки «Пантера». В 1942 году отец был тяжело ранен, перенаправлен в тыл. Впоследствии он сумел найти себя в мирной жизни и работал до последнего дня. Всегда тяжело переживал невозможность вернуться в Кронштадт. Умер в 1957 году в возрасте 45 лет, маме – Марии Григорьевне – было 44 года. Кроме меня в семье было три брата: Сергей – 1939 года рождения, Борис родился «назло всем врагам» в 1943-м, Владимир появился на свет в 1947-м. Вехи моей жизни: после окончания школы в 1954 году работала воспитателем детского сада, затем учёба в Казанском Университете на историко-филологическом факультете, замужество, рождение сына. Была и библиотекарем, и лаборантом кафедры истории партии. 20 лет отдано вузовской многотиражной газете «Кировец» Казанского химико-технологического института. Мой сын Евгений – химик, научная деятельность его была связана с оборонной промышленностью, но в 1992 году лаборатория, им созданная, перестала финансироваться, и сын стал работать в области нефтехимии. Два взрослых внука. Один – учёный-химик, отец троих детей, так что я трижды прабабушка. Другой – выпускник МГУ, редактор отдела «Новости» на телеканале «Россия 24». Уже в зрелом возрасте успела вырастить девочку, что жила по соседству в проблемной семье. Сейчас она преподаватель вуза, живёт с мужем и сыном рядом со мной. Этот внучек – мой большой друг. У всех моих братьев дети, внуки, так что осталось у наших родителей поросль.

9 июня 1941-го мне исполнилось пять лет. Счастливый ребёнок у счастливых родителей. Красивая, ласковая мама, красавец офицер-подводник папа. Есть ещё двухлетний братишка, но его увезла бабушка – так решил предусмотрительный папа, военные чувствовали, что война подступает.
А пока жизнь чудесна, ведь я живу в замечательном городе Кронштадте. В нашей квартире под роялем у меня целый кукольный городок. Но для полного счастья мне не хватало одного – трёхколёсного велосипеда. Ах, как я завидовала девочке из нашего двора, когда она разъезжала по дорожкам, а за ней бегала толпа ребят, и все просили покататься. Иногда она позволяла какому-нибудь счастливчику покрутить педали. Я никогда не присоединялась к просителям, стояла в сторонке и мечтала, что когда-нибудь и у меня будет такое трёхколёсное чудо. И оно мне было обещано. В коробку из-под конфет откладывали каждый месяц на эту недешёвую покупку.  И вот накоплены деньги, а велосипедов в продаже нет. Каждый день мы доходили до магазина, там обещали, что вот-вот привезут. Наконец, появился в витрине зелёный красавец.
– Завтра папа освобождается, и пойдём вместе выбирать тебе твою мечту, – говорит мама. Что ж, осталось потерпеть чуть-чуть, вечер да ночь.
А завтра началась война. Первая воздушная тревога, вой сирен, грохот орудий. Мы бежим с мамой в бомбоубежище. И мне кажется, что сейчас пули вопьются в мои голые ноги в сандаликах. И я на бегу спускаю рейтузики на голые коленки, а мамочка, не понимая моего ужаса, на бегу подтягивает штанишки.
Добрались до убежища. Тут не слышно стрельбы, но плачут дети. Взрослые тихо передают друг другу известия об эвакуации.
– Это что такое – эвакуация? – допытываюсь я у мамы.
И когда поняла, что придётся уезжать, что прекрасная жизнь кончилась, что мне уже никогда не купят велосипед, мой рёв влился в общий детский плач. Мы не сразу уехали. Мама надеялась, что война быстро закончится. Надоело бегать в убежище, мы во время налётов залезали под одеяло и подушки, чтобы не слышать воя и грохота. Но вот пришёл приказ от папы: «Уезжать немедленно!» Вещи были заранее собраны: два чемодана, рюкзак у мамы, небольшой мешочек с лямками у меня, в нём – единственная резиновая кукла, всё моё игрушечное царство оставалось в Кронштадте.
Помогал нам добираться до вокзала краснофлотец с подводной лодки «Пантера», где папа был помощником капитана.
Залив пересекали на катере в сумерках. В небе шёл бой, было очень страшно. И как свободно все вздохнули, когда добрались до берега, хотя грохот боя был и здесь.
А на вокзале была такая знакомая атмосфера чётких команд. Здесь были семьи военных, знакомые с дисциплиной. Все были разделены на бригады, во главе каждой – бригадирша. По команде быстро загружались в товарные вагоны с нарами. Мы оказались в уголке, и мама тут же стала укладывать меня:
– Спи доченька, скоро доберёмся до бабушки.
Но скоро добраться не получилось. На станциях наш состав отгоняли на запасные пути, зелёный свет – воинским эшелоном, спешащим к Ленинграду.
Несколько раз наш состав бомбили. Звучала команда:
– Всем из вагонов, ложись!
И мы бросались на землю, а потом бежали обратно к вагонам, боялись отстать.
Один налёт запомнился особенно. Всё было спокойно, но вот крик: «Воздух!»
Состав остановился, все – врассыпную.
Мы с мамой бежали подальше в поле, над нами низко-низко летят самолёты, от рёва моторов уши закладывает. Мамочка закрыла меня своим телом. Но, видимо, отстрелялись уже фашисты, решили просто испугать! Страшно. Лежу на земле и вдруг увидела цветочек, потянулась за ним, мамочка руку мою прикрыла, и тут взревел наш паровоз. Отбой! Бежим к вагону, а поезд набирает ход. Ужас охватывает, отстанем ведь.
Успели нас втащить военные на открытой платформе, что охраняли состав.
А я всё-таки сорвала цветочек, за которым тянулась, и оказался он картофельным цветком. Мы спасались в картофельном поле.
Всю жизнь, когда вижу цветущий картофель, начинает ныть сердце – пережитое тогда не забыть до конца дней.
Не забывается и пережитый ужас, когда отставала от поезда мама. На больших станциях дежурные шли с вёдрами в эвакопункт за супом, кашей. Пришёл черёд отправляться маме. И когда она возвращалась и была напротив вагона, путь занял какой-то состав. Пока мама обходила его, наш поезд тронулся.
Я видела, как мамочка бежала с вёдрами, а мимо неё – вагоны.
Я так кричала и рвалась выскочить, что несколько женщин еле удержали. Маму втащили в вагон в конце состава, а я билась в истерике, пока не увидела родное лицо, пока меня не обняли родные руки.
С того дня мамочка привязывала меня поясочком к себе, и я, как козлёнок, прыгала рядом.
В первых числах сентября мы прибыли на станцию «Дербышки», что в 30 километрах от Казани. С тревогой выгружались наши соседи по вагону:
– Как сложится жизнь, где найти жильё?
А мы приехали домой, в квартире бабушки у нас была собственная комната.
И какую радость испытали мы, услышав голос бабушки:
– Добрались, мои родные.
И тут мамочка, ни слезинки не проронившая за всю длинную дорогу, расплакалась, обняв бабушку.
– Успокойся, теперь всё позади, – утешала бабушка. Она закутала меня в тёплый платок, посадила нас в нанятую телегу, щёлкнула кнутом и под скрип колёс я уснула глубоким, спокойным сном.
От бомбёжек мы были далеко, но жизнь была пропитана тревогой. Радио передавало нерадостные новости, и взрослые слушали их с мрачными лицами. В разговорах появились тоскливые слова: «затемнение», «отовариться», «карточки на хлеб», «успеть запастись». Бесконечные очереди, промозглая погода, холод и темнота в доме. Электричество отключили – оно нужно военным заводам. А комнату освещала маленькая коптилка. Керосиновая лампа стояла возле старенькой швейной машинки – бабушка часами строчила солдатскую одежду – выполняла норму.
Мы жили ожиданиями писем от папы. Иногда приходило сразу несколько открыток с короткими сообщениями: «Жив, здоров, воюю».
Но вот они перестали приходить. Тягучие месяцы без вестей. В доме поселился страх, то и дело повторялось «блокада», «голод».
А потом наступил день, когда мама закричала: «Жив! Папка наш жив!». Не сразу сообщил отец всю правду о себе: ранен в ногу, лежит в госпитале в Свердловске, долго не писал – сомневался: нужен ли он теперь, негодный к службе.
Мама написала, что даже если бы у него не было ни рук, ни ног, он всё равно для неё самый дорогой, самый любимый человек. Как он мог сомневаться?
Мама читала мне ответ, рассчитывая, что я понимаю всё. Но я замкнулась в переживаниях. Значит, у меня уже не будет папы военного в красивом белом кителе с блестящими пуговицами, никогда он не будет главным,  и ему не будут козырять встречные военные. На душе было слякотно. Я много болела.
Мама поехала за папой, а я всё тосковала по прежней жизни.
И вот мы увидели в окно идущую с узлами маму, а рядом на костылях еле-еле передвигается какой-то чужой, одноногий человек, стриженый, в жуткой телогреечке. И это мой папа?! Я замерла от ужаса. Ахнула бабушка, птицей понеслась навстречу сыну. А я с громким плачем кинулась к маме, а потом забилась в дальний угол, захлёбываясь слезами. Сердце разрывалось от боли, навалившееся горе не давало вздохнуть.
Понадобилось немало времени, чтобы пережить, смириться, без ужаса смотреть на изувеченного отца.
Сейчас я приближаюсь к весьма почётной дате – 80-летию. Сколько лет прошло, а пережитое помнится до мельчайших подробностей. Я не могу спокойно смотреть фильмы, где бомбят и расстреливают людей, не переношу плач детей.
Недавно мой девятилетний внучек сказал:
– Бабушка, я по телеку передачу смотрел, и там говорили, что немцы попросили прощения у нашей страны за всё, что разрушили во время войны.
А ты простила их?
– Я – нет, – ответила я моему маленькому мыслителю, – я не могу простить фашистов за разрушенное детство, за наш дом, уничтоженный снарядом, за искалеченного войной папу, за то, что мы не смогли вернуться в прекрасный город Кронштадт.

Татьяна НИКОЛАЕВА
(МАТВЕЕВА),
город Казань, 2015,
из книги «Дети войны.
Воспоминания»,
изданной
к 70-летию Великой Победы по решению Муниципального совета и по заказу
Местной Администрации города Кронштадта