«В блокаду я была школьницей…»

копияБезимени-1Кронштадтцы
вывешивают красные флаги
в честь победы Советских войск

«Надо только немного потерпеть»

Самым хорошим временем в школе были всё-таки перемены: можно подойти к нашей печке, прижаться к белому кафелю руками и подышать её чудесным теплом. Как правило, в печке с утра горели дрова, но было их — всего-то одна охапка, и такая маленькая!
Странно: печка топится, а под потолком, по периметру, иней распушился и сверкает бриллиантами в свете коптилок. От печки не хотелось отходить ни на шаг. Но звенит звонок! Надо садиться за парту, а она — ледяная, и пол ледяной, и коченеют руки, ноги, дыхание прерывается… Видно, ветер сегодня «наш» — несёт от фанерных окошек жутким морозом.
После третьего урока в тот злющий декабрьский день мы уже совсем замерзали. Боясь потерять последнюю каплю тепла, не шевелясь, сидели за своими партами, привалившись друг к другу, и даже говорить не могли. Пришла Ольга Васильевна, и урок литературы начался.
Расправив белый теплый платок, повязанный поверх шапки, учительница стала рассказывать о чём-то, что было так непохоже на нашу теперешнюю действительность. Здоровые, сытые деятели искусства и литературы о чём-то спорили, сидя на мягких диванах, в тёплых, нарядных, уютных комнатах. И никаких тревог — ни воздушных, ни артиллерийских. Званые обеды, балы, ужины… И покойников грузить не надо. Всё это так несерьезно. И как-то, само собой, мы, ученики, выпали из учебного процесса и продолжали погружаться на дно какого-то глубокого, спокойного озера. Не было сил даже глаза открывать. Мы постепенно даже дышать переставали…
Глухая, воистину мёртвая, тишина воцарилась в классе. Не сразу заметила Ольга Васильевна, что её ученики уже не учатся, а просто сидят и умирают. Еще немного, и в классе живой останется разве что только она сама. Наконец, она почувствовала неладное. Остановилась. Попыталась было продолжить. Но голос пресёкся. Растерянно озираясь, она стала звать нас, и на глазах у неё выступили слезы:
— Дети… Дети… Что с вами?.. Дети… Дорогие мои…
Мы не отзывались…
И тогда, в отчаянии, во весь голос, воззвала к нам Ольга Васильевна:
— Ребята! Ребята! Не поддавайтесь! Не надо! Взбодритесь! Хоть немножко! Прошу вас! Пошевелите руками, ногами. Взгляните на меня! Всё будет хорошо! Поверьте! Надо только немного потерпеть! Немного! Кончится же когда-нибудь блокада! Будет конец и этой ужасной войне! Ведь всему же на свете бывает конец! Будет конец и страданиям нашего народа!
Не сразу до меня дошла эта речь, и только последние слова задели за живое: «Да-а, кончится… сейчас… Нет, никогда не будет конца ни блокаде, ни войне… Но… Но ведь, действительно, всему на свете бывает конец… Это-то точно! Но — неужели… неужели все-таки кончится война? Ой, а вдруг и правда, возьмёт и кончится. И настанет День Победы… А потом и день после Победы… Два дня после Победы… Три дня… месяц, полгода, год… А потом будет два года после войны… Три года… Пять… Десять лет…».
Но тут что-то щёлкнуло у меня в голове, и моё воображение полностью мне отказало. И я, как ни старалась, не могла отчётливо представить себе, что после войны может пройти много-много лет.
А Ольга Васильевна продолжала говорить своим грудным срывающимся голосом, и постепенно мы выходили из своего оцепенения. Кто-то стал хлопать руками по крышке парты, кто-то чуть-чуть потопал, кто-то потянулся, кто-то стал дуть на пальцы. Тут и урок закончился. Звонок возвестил нам начало новой жизни. Ольга Васильевна, закрыв лицо руками, выбежала из класса…
Права оказалась наша учительница. Пришло время, и многострадальный Ленинград был освобождён от вражеской блокады. И Великая Отечественная война закончилась! И не день, не два — шестьдесят лет прошло с тех пор! Но не забыть пережитого. Самое горькое: война унесла жизни лучших людей. Как нам не хватало их все эти годы! И всегда будет не хватать! Что ещё можно сказать о том времени величайших испытаний? Было всё: и низость, и подлость, и измена, и злоба, и ненависть, и коварство… Но примеров чуткости, милосердия, благородства и самоотверженности было в тысячи раз больше. Это и есть подвиг ленинградцев. Подвиг, которому дивятся теперь люди всего мира. И благодаря которому человечество знает, что такое настоящая человечность.
Самым тяжёлым месяцем в истории Ленинградской блокады был декабрь 1941 года. Это была концентрация невероятных страданий, выпавших на долю жителей осаждённого города и его защитников. Не сразу, но привыкли люди к страданиям. Ко всему привыкли. Но к одному привыкнуть было нельзя — к тому, что хлеба стали давать на рабочую карточку 250 граммов в день, а всем остальным категориям населения — по 125 граммов.
Ужасной была и блокадная тьма. Но, к счастью, иногда можно было раздобыть ружейное мыло. Им заправляли коптилки, сделанные из патронов зенитных снарядов. Появились и печки-буржуйки, некоторые из них представляли собою подчас истинное произведение искусства. Так, постепенно, складывался блокадный быт: ничего лишнего, всё для сохранения жизни…
Вот и мы с мамой стали жить в кухне: там была плита и окно, уцелевшее во время бомбёжки. Остальные все были выбиты вместе с рамами. К тому же, кухонное окно выходило на запад. А оттуда фашистский снаряд не прилетит: там — море, там — наш флот!
Рядом с плитой поставили кушетку, купленную когда-то для меня. Но теперь на этой кушетке мы свободно помещались вместе с мамой. Плиту топили только вечером, когда мама приходила с работы. Иногда она приносила немного воды в бидончике. У них в госпитале, как-то наладили водопровод, и он, нет-нет, да и подавал воду.
Дальше начиналось то, чем красен был блокадный день: разогревалась плита, в большой кастрюле кипела вода. В эту воду сыпали половину пятидесятиграммовой стопочки пшена, перловки или вермишель, солили, если соль была. Это и было наше первое и второе. Потом пили чай. Если не было заварки, то в дело шли подгорелые корочки от пайки хлеба. И «чай» становился похожим на чай, но пить его чаще всего приходилось с солью: с сахаром было напряжённо, и он считался особым блюдом. Наш «обед-ужин» хорошо согревал нутро, но есть все равно хотелось. «Несознательный» организм нагло требовал внимания.
Поев и попив (что было одно и то же), мы стелили на плиту старое одеяло и садились, подставив под ноги табуретку. Теперь можно было погреться и поговорить, радио послушать. Уроки уже сделаны в бомбоубежище, куда я заходила после школы. Иногда при свете коптилки я читала, преимущественно старинную приключенческую литературу, это помогало отвлечься от ужасной действительности. Часа полтора, не больше, отдыхали мы с мамой, обмениваясь новостями, одна хуже другой: кто-то убит осколком снаряда, кто-то умер, придя с работы, к кому-то в дом снаряд попал, и его вышвырнуло на лестничную клетку, а к кому-то снаряд влетел прямо в окно — убита мать, остались трое детей. Да, за последнее время обстрелы нашего города участились. Видно, у фашистов пушек стало больше, и наши не успевают их давить.

Прибавка

Мечтали о хлебе, о том, как будет хорошо, когда его опять станет много. Великой отрадой было для нас радио. Самым главным для всех были сообщения от Советского Информбюро и фронтовые сводки. И горевали, и радовались все вместе. Даже по лицам можно было определить: хорошую или плохую новость сообщали сегодня по радио. Если у наших был успех — лица светились радостью, если что-то неудачное — лица у всех темнели. Особенно радостно всем нам было узнать о победоносном наступлении Красной Армии под Москвой. Как все оживились! «Ну, теперь будет прибавка!» — то и дело слышалось то там, то тут. Тем более, что там, за кольцом блокады, уже все наготове: километровые штабеля мешков с мукой! С сахаром! С крупой! Горы коробок с салом, с консервами! А мясные туши везут прямо вагонами! Вот только перебросить сюда, к нам, очень трудно. А так — давно бы уж…
И мы ждали. Ждали все, даже самые маленькие дети знали, что вот-вот… Ударят по фашистам как следует, и пойдут машины по Ладоге, доверху нагруженные чудесными вещами.
И вот пришел этот день. Долгожданный и радостный. Но мы с мамой еще ничего не знали и сидели на чудесной нашей плите. Думали, папа забежит. Он был призван почти сразу же, но на наше счастье, его оставили в Кронштадте служить, в Госпитале, где был он старшиной кочегарной команды и иногда мог навестить нас и поделиться чем-нибудь.
Хлопнула дверь. «Папа», — сказала я, но это был не папа. Тетя Нюша, старая мамина подруга, из девятой квартиры, вихрем ворвалась к нам в кухню, чуть не погасив коптилку: «Поля! Лида! Прибавили!»
Мы сразу поняли, о чём идёт речь. Свершилось! Прибавили! Хлеба! Господи! И обе вскрикнули: «Сколько?». «Двести!» — провозгласила тетя Нюша. Мы с мамой, обнялись, не помня себя от радости: «Двести граммов! Двести граммов! Двести граммов! Это же — море хлеба!!!»
Это было 25 декабря 1941 года. Незабываемый, счастливый день, один такой на всю жизнь…
Утром, по дороге в школу, я видела оживленно переговаривавшихся людей. Многие спешили к магазинам — лично убедиться, что хлеба действительно прибавили. И многие считали себя спасёнными от голодной смерти, думали дожить до Победы…
Но жизнь показала и другое своё лицо: несмотря на прибавку хлеба и увеличение нормы других продуктов, смертность от голода чудовищно возросла. В феврале 1942 года, согласно официальным данным, в Ленинграде (в том числе и в Кронштадте) умерли 80 тысяч человек, а в марте — пик смертности: 120 тысяч…
И одно только служит утешением: эти люди, хоть перед смертью, порадовались немножко и поели хлеба — самого чудесного на земле продукта.

Новый 1942-й год

Уже восемьдесят раз встречала я в своей жизни Новый год. Разные они были: веселые и тихие, нежные и грустные. Не каждый теперь и вспомнишь. Но Новый 1942 год не забыть никогда…
Мы пережили первую блокадную осень, и вот пришла первая блокадная зима. Как ни лютовали морозы, а в школу хотелось очень. В школе было темно и холодно, хотя печки слегка протапливались. На партах стояли коптилки: окна забиты фанерой, и только в один глазок среднего окна было вставлено стекло. Иногда сквозь него заглядывало солнце, и мрачный класс, напоминавший собою пещеру, озарялся светом. И все оживлялись, забыв, что чернила в чернильницах-непроливашках давно уже замёрзли, а за окном — градусов тридцать мороза. И начинали мечтать: ах, скорее бы приходила весна! Но на дворе — блокадный декабрь — с его глухими ночами, леденящими душу ветрами, муками голода и неизбывной ненавистью к тем, кто держит нас в блокаде.
Каждое утро за мной заходила Нюра Быкова. Тихая, скромная девочка, смотрящая на мир светлыми карими глазами и никогда ничему не удивляющаяся. И косички у неё тоже светлые, русые, тоненькие. Сколько себя помню — столько и Нюру. Мы учились с нею с первого класса. Я встречала её уже закутанная до самых глаз. Повесив портфели на шею, мы, взявшись под руки, шагали сначала по своей улице Пролетарской, затем — по Интернациональной, по Советскому парку — до Якорной площади, а там и Коммунистическая улица, где в старинной, Петровского времени казарме, была теперь наша школа. В здании, где мы учились раньше, находился эвакогоспиталь.
Путь наш был недалёк, даже и километра не наберётся, но мы — голодные, обессиленные — шли… шли… шли… целую вечность. Иногда останавливались перевести дух и поменять руки. Вокруг — голубое небо, розовые облака, белая земля в пушистых сугробах, деревья в сверкающем зимнем уборе. Как хотелось, чтобы не было никакой войны!
Отдохнув, мы снова шли… шли… шли… Поспевали как раз к звонку на урок. В классе сидим в пальто и в шапках, не снимая рукавиц. Учителя — тоже, в верхней одежде, в головных уборах. Пар валит у всех изо рта.
Классным руководителем нашего 8-го «Б» была «немка» — чудная, милая, добрая, необыкновенно корректная Александра Васильевна Кувшинова. Как правило, перед началом уроков она заглядывала в класс и, внимательно оглядев всех, говорила: «Слава Богу! Все пришли!» Но были дни, когда не все приходили. Не все учителя и не все ученики.
И вдруг — новость: новогодние праздники будут! Даже — с гостинцами! И стала наша школа нам ещё милее. Ещё бы! Нас здесь не только учат, но еще и подкармливают. После уроков в школьной столовой перед каждым из нас появляется большая глубокая тарелка с горячим и невыносимо вкусным первым блюдом. Иногда это были щи, иногда — рассольник или щи с макаронами. Если даже без хлеба, всё равно, эта тарелка живительной влаги стопроцентно гарантировала жизнь до следующей тарелки горячего первого в школьной столовой!

А теперь ещё и ёлку для нас хотят устроить. Мы с Нюрой верили и не верили. В такое-то время! До праздников ли тут?
Праздник был! С Дедом Морозом, ёлкой, обедом, с гостинцами. Но без нас. Мы с Нюрой накануне обе простыли и заболели. Надеялись, что успеем поправиться, но не успели. И в школу мы смогли пойти только после зимних каникул.
— Пропали, наверное, наши новогодние подарки? — говорила Нюра по дороге в школу тихим своим голосом. — Сколько времени прошло!
— Надо думать, — соглашалась я.
— Кто же будет хранить неизвестно для кого, — продолжала Нюра тему.
— Да уж, не знаю, можно ли… — вновь соглашалась я.
И мысленно, хотя и не без горечи, прощались мы с новогодним угощением. И старались даже не думать об этом. В классе тоже погоревали вместе с нами: «Здорово кому-то, видимо, повезло». Но вот и Александра Васильевна:
— Здравствуйте! Пришли! Слава Богу! Очень жаль, что на ёлку не попали, но гостинцы ваши — вот они! Получайте!
И, открыв свой довоенный портфель, достала из него два бумажных мешочка и протянула нам. Мы с Нюрой уставились на нашу учительницу немецкого языка, ничего не понимая. Одна и та же мысль пришла в голову обеим: «Нет, этого не может быть! Это — сон, просто сон…».
Наконец, я очнулась. И, вспомнив, что у Александры Васильевны два маленьких племянника — сироты, закричала:
— Александра Васильевна! Александра Васильевна! Да зачем же? Лучше бы своим малышам отдали!
— Ничего, — со своей обычной твёрдостью проговорила наша «немка», — они тоже получили…
— Ой, ой, ой, — запричитала я, взволнованная до глубины души, — ой, спасибо Вам, Александра Васильевна! Огромное спасибо!
Нюра тоже что-то говорила.
Тут зазвенел звонок, и все разошлись по своим местам.
Весёлым был обратный путь. Не шли — летели. Подумать только: у нас — печенье, конфеты, пряники! И мы можем угостить своих близких такими чудесными вещами!
Около громадного орудия на Якорной площади остановились отдышаться.
— Знаешь, Нюра, — сказала я, — не пойму, и как только Александра Васильевна утерпела? Я бы не смогла. А ты? Ты — смогла бы?
— Ой, и я бы, наверное, не смогла. Нет, Лида, нет, не смогла бы.
И мы снова зашагали по скрипучему снегу. Дома я достала свой волшебный мешочек и стала мечтать, как придёт мама с работы, безмерно уставшая, с чёрными кругами вокруг глаз, а я ей: «Здравствуйте, пожалуйста, кушайте на здоровье!». Какой у нас будет чай сегодня! Какой чай!
А потом я стала растапливать печурку, поставила кастрюльку с водой. Чаю, правда, уже нет, но можно заварить горелые корочки хлеба. Вполне прилично будет. Так начинался 1942-й год…

(«КВ» № 3 от 16.01.2004 года)

Поправка
В № 50 от 10.12.13 в материале «Студень (10 полоса) вторую строчку сверху читать так: «Встречаю её однажды в январе 1942 года…»)

Диана Петровна БЕССОНОВА: «Не убивай меня, я тебе хлебца дам»

копия011946 год.
В санатории Дину остригли наголо

копия05Перед войной с Финляндией.
Дина с папой
Петром Владимировичем Сидоровскимровский

копия0111Мой отец Пётр Владимирович Сидоровский, уроженец города Кронштадта, служил офицером в Ленинграде на Пороховых, участник войны с Финляндией. В семье было три дочери, Рита, 1931 года рождения, я, 1936 года рождения и Лида, 1940 года рождения, и жили мы в военном городке. После присоединения к России Прибалтики, отца направили служить в Эстонию, в город Тарту. Там нас и застала Великая Отечественная.

Семьи военнослужащих эвакуировали в Ленинград на автобусе.
В домовой книге написано, что Мария Алексеевна Сидоровская эвакуированная из Тарту, прибыла в Ленинград 18 июля 1941 года, в прописке отказано. Детей в домовую книгу не записывали.
Папина сестра, балерина Кировского театра, предложила маме эвакуироваться вместе с театром, но мама отказалась, дескать, война скоро кончится, а если мы уедем, Петечка не будет знать, где мы. Таким образом, мы остались жить в бабушкиной комнате на 20-й линии Васильевского острова. Старшей сестре было 10, мне не было и пяти, младшей – один год. Мама не работала.
Нас очень выручала трава лебеда, мама из неё готовила еду. Садились за стол, и мама делила всем поровну, младшая же съест и кричит: «Ням – ням», мама отдавала ей своё. У меня первой начались цинга, дистрофия. Когда объявляли тревогу, мама одевала младшую сестру, а я тем временем засыпала, поэтому в бомбоубежище мы не успевали и стояли между дверями. Однажды во двор упала бомба, но мы чудом остались живы. Узнав о нашей ситуации, за нами стали заходить соседи и помогать нам быстро одеваться.
Помню, как мы шли по улице и перед нами упал мужчина — идём обратно, а у него уже отрезаны нога и рука.
К нам в гости приходила девочка, однажды она сказала: «А мы сегодня братика кушали». Потом приходить перестала. Думаю, что семья и её съела.
Ходили в баню. Мама несла на руках младшую сестрёнку, а я держалась за юбку и ревела. Видно, маме так надоел мой рёв, что она сказала: «Придём домой – убью!» Я заревела ещё громче и закричала: «Не убивай меня, я тебе хлебца дам».
Папа обратился к своему командованию, с просьбой эвакуировать его семью из блокадного Ленинграда, и в конце 1942 года нас вывезли в Алтайский край, сначала в деревню Крестьянка, а потом в город Алейск…
В 1944 году я пошла в школу, но тёплую одежду выделили только на одного ребёнка, и мама купила для старшей сестры, потому что она не ходила в школу уже целый год. Мне же было сказано, что на будущий год, если не кончится война, то купят тёплую одежду и для меня. Поэтому я ходила в школу только до морозов.
Продолжила учёбу уже в Риге, где служил наш папа. Часто теряла сознание, и в 1946 году меня отправили в санаторий на Рижское взморье.

Тамара Фёдоровна
Холеваева :
Папа принёс «суп»

Я родилась в Ленинграде 20 июня 1934 года. Всю блокаду моя семья – папа, мама, брат Ваня и я – прожили в осаждённом Ленинграде.
Во время Великой Отечественной войны и мама, и папа работали на разных заводах. Каждую неделю они получали паёк, в который входил «суп». Этот «суп» родители приносили домой нам с братом.
Брат был старше меня на два года. Но ни он, ни я в школу в то время не ходили. Когда же родители приносили домой «суп», мы с Ваней шли на Неву за водой, чтобы ею «суп» можно было разбавить – нужно было сделать так, чтобы его хватило на всех и не на один день.
Однажды, когда я ходила за водой на Неву одна, началась бомбёжка. Осколки снаряда, разорвавшегося около Казанского собора, попали мне в ногу. Было очень больно. Мимо проходил военный патруль – они на руках отнесли меня в Петровскую больницу на улицу Пестеля.
В марте 1942 года папа в последний раз принёс «суп». Пока мы с братом разогревали его на «буржуйке», папа прилёг чуть-чуть отдохнуть и… Больше не встал. Он умер от истощения. Как смогли, мы с Ваней завернули его в одеяло и на санках отвезли в Куйбывшевскую больницу.
Нас осталось трое…

Анатолий Михайлович БОРЕЙКО:
«Мама умерла в эвакуации 7 января 1943 года»

01Мне было 9 лет, когда началась война. Жил в Кронштадте по адресу: проспект Ленина, 12/14. В нашей семье было четыре человека: отец Михаил Степанович, мама Агриппина Романовна, я и мой старший брат Евгений. Отец работал в доковом цехе Морского завода.
В начале войны носили песок на чердаки, заполняли им ящики для тушения зажигательных бомб.
21 сентября мы с ребятами пошли в Петровский парк собирать жёлуди, и в это время начался налёт самолётов на Кронштадт. Нас загнали в бомбоубежище на Коммунистической, 5. А 23 сентября налёт оказался ещё страшнее, именно в этот день линкору «Марат» оторвало носовую часть вместе с многоярусной надстройкой и первой дымовой трубой.

Я учился в 422-й школе, в помещении Владимирского собора с тяжёлыми металлическими дверями на первом этаже. Зимой 1942 года видел, как в машине везли наваленных в кузов мертвецов в белом белье. Умерших и погибших хоронили за городом на немецком и русском кладбищах в общих могилах.
К июлю 1942 года в Кронштадте умерли 5 146 человек, и большую часть блокадников поставили перед выбором: эвакуироваться или остаться без карточек на хлеб. И тысячи многодетных семей отправились в эвакуацию.
В 1942 году, 11 августа, меня, маму и брата посадили на буксир в Итальянском пруду и по Финскому заливу доставили в Лисий Нос. Потом в грузовых вагонах отправили в Сузунский район Новосибирской области. Там нас поселили к деду Кулагину, где мы и жили, пока 7 января 1943 года не умерла наша мама. Нас устроили в детский дом, а в апреле 1944 года отец привёз нас в Кронштадт. Брат пошёл добровольцем служить в школу оружия, а я стал юнгой в электромеханической школе. В июле 1944 года меня должны были направить продолжать учёбу в объединенной школе Ломоносова, но отец не захотел со мной расставаться, и я остался в Кронштадте.

Раиса Васильевна МАКСИМОВА (Степанова): «Зелёная каша на белой тарелке»

Война застала меня на даче в Большой Ижоре, куда детей из детских садов вывезли на лето. Мне было четыре с половиной года. За мною сразу же приехала мамина сестра тётя Валя, которой было 17 лет.
Когда начались массовые налёты немецких самолётов, было очень страшно от воя и грохота бомб, падающих на город. Мы с мамой убегали в бомбоубежище на углу улиц Урицкого и Велещинского. Мама была в положении и зимой родила девочку. И мы переехали с Фейгина, 13, где жили, к бабушке и дедушке на Коммунистическую, 5. В этом доме была котельная, и ещё некоторое время поддерживалось паровое отопление. В феврале 42-го топить перестали и там, и тогда мы с мамой вернулись на Фейгина.
Маму постоянно уговаривали эвакуироваться, бабушка с двумя дочерьми уже уехала, а мама уезжать отказывалась, потому что малышка была очень слаба, к тому же её муж имел «бронь» и работал в порту крановщиком.
Весной 1942-го мы вернулись домой после бомбёжки, а нас не пускают – работают сапёры, обезвреживают неразорвавшийся снаряд.
Мне исполнилось пять, и меня оставляли с пятимесячной сестрёнкой, пока мама бегала отоваривать карточки. Девочка была такая маленькая, что у меня хватало сил поднимать её, перекладывать на большой диван и менять пелёнки.
Когда пошла в рост трава, мы стали ходить за Цитадельские ворота, где мама показывала мне, какую траву собирать: лебеду, крапиву, сныть. А мне хотелось рвать цветочки, жёлтые, белые… Мамочка меня уговаривала:
Раечка, собирай вот эту травку, а то нам кушать будет нечего!
Никогда не забудется эта зелёная каша на белой тарелке да маленький кусочек хлеба.
Ещё помню случай, когда мама получила по карточке на нас, детей, пакетик сахарного песка и маленькую бутылочку растительного масла. Всё это лежало на столе. Мама вышла во двор развесить выстиранное бельё, а я не утерпела и всё съела. Мама была в ужасе – боялась, что у меня будет заворот кишок от такого обилия еды, но всё обошлось.
Лето мы пережили, благодаря траве и сухарям из пайка, которые приносил с работы отчим.
В ноябре 1942 года эвакуироваться всё-таки заставили. В Лисьем Носу перед тем, как посадить в товарные вагоны, всех накормили гороховым супом, от которого у людей началось сильнейшее расстройство желудков. Туалетов не было, и люди пользовались открытыми дверями теплушек.
Моя мудрая мама не позволяла мне объедаться и берегла меня от всяких болезней. А вот малышку она уберечь не смогла. Сетрёнка умерла в дороге, и мама три дня не выпускала её тельце из рук. Похоронили её в Ульяновске. Был декабрь 1942 года.
В Ульяновске эвакуированных распределили по районам – нас отправили в Татарию, в село Мурзино. Мы попали в семью с двумя детьми – мальчику было 13, а девочке, как и мне, 6 лет. Я очень быстро научилась говорить по-татарски и сошлась с сельскими ребятишками. Мама работала на скотном дворе, а я играла с детьми – о жизни в этой деревне у меня остались хорошие воспоминания. Но через пять месяцев маме разрешили выехать на родину – деревню Рождествено Фоминского района, где мы до апреля 1944 года жили в доме дедушки.
В Кронштадт мы вернулись в мае 1944 года, а 1 сентября я пошла в 1-й класс 426-й школы.
Как-то мы с мамой подсчитали, сколько дней прожили в блокаде, — получилось ровно 450 дней. Никогда и никому не пожелаю пережить что-нибудь подобное. Особенно детям.

Материалы полосы подготовила
Надежда РЫБАКОВА


 

Написать комментарий:


комментария 2

Автор: Кобчиков Е. | 13.01.2014 в 04:00

Анатолий Михайлович Борейко умер 17 декабря 2013 года

Автор: александр | 14.08.2016 в 21:29

У Анатолия Михайловича была дочь Светлана и он служил в Кронштадте

 
Поиск

Автор материала

Надежда РЫБАКОВА


Редактор отдела социальной жизни, заместитель редактора

Имя:

Эл.почта: