«Об одном прошу тех , кто переживёт это время: не забудьте! Не забудьте ни добрых, ни злых.
Терпеливо собирайте свидетельства о тех, кто пал за себя и за вас».
Юлиус Фучик

В нашей сегодняшней жизни много суеты, люди словно разучились видеть главное. Так и хочется порой сказать: куда спешишь, человек? Остановись, послушай, прочти, соизмерь свои поступки с теми, что совершали твои отцы и деды в грозные годы войны. Задумайся: а я бы так смог – выполнить свой долг перед Родиной, может быть, ценой жизни?.. Вспоминает Николай Андреевич Черновол, ветеран Великой Отечественной войны, награждённый орденом Отечественной войны, медалью за оборону Ленинграда.

Бои за освобождение Приекуле. Прорыв фашистской обороны близ реки Вента. Начало ноября, беспросветная мокрень: то дождь, то снег. Мы уже трое суток сидим в траншее, полной воды, так что нельзя даже ненадолго прилечь. Нас заедают вши. Перед нами до самой реки только голый склон. А нужно встать и идти, быть может, на верную гибель, в бессмысленную атаку – приказ есть приказ. И мы встаём и идём. В нас стреляют. Пули, как натянутые струны, прошивают простор, вокруг рвутся снаряды. А нам всего-то по 18-20 лет, и нам безумно хочется жить. Слева и справа падают наши товарищи. А мы идём, хотя чувствуем каждой клеточкой леденящий ужас близкой смерти. Мы бежим и кричим. Мы бежим навстречу Великой Победе!
В тот день нам не удалось прорваться. Мы наступали ночью, а завтра снова был бой. После боя мы сидим у костра, пытаясь хоть чуть-чуть согреться. Нами овладевает чувство тупого безразличия – это от усталости. Немцы примерно в 150 метрах от нас. Они прячутся в лесу. Нас прикрывает небольшой сруб, возможно, это баня. Ах, в баньку бы сейчас, мы бы сразу согрелись. Моросит осенний дождь. Я жгу в костре своё бельё вместе со вшами – ох, как они меня измучили! Лучше уж мерзнуть.
Потом мы с боями шли по грейдерной дороге до Вайнед. От целого взвода, форсировавшего Венту, нас осталось в живых лишь двое. За Вайнедами, в низине, наша оборона. Враг на опушке леса. Чужой лейтенант просит исправить связь, у него убило или ранило всех связистов. Мы идём по линии связи. Поле усеяно трупами наших бойцов. Мы у врага, как на ладони – живые мишени. Но связь просто необходима, без неё молчит полк миномётчиков. Мой товарищ, последний живой побратим, падает рядом, даже ойкнуть не успев. Падает на колени, словно он решил помолиться. Но он не просит пощады, он проклинает войну, он смотрит на свой последний красный закат. Я наладил связь и остался в этой части до конца войны: и связистом, и артиллеристом.
И снова тяжелейшие бои. Мы то наступаем, то отступаем. Наконец закрепились на опушке леса, между железнодорожной насыпью и грейдерной дорогой, ведущей в Лиепаю (тогда она называлась Либавой). На опушке находим немецкий миномёт и к нему 20 мин. Я разворачиваю его на врага и открываю огонь. В груди у меня радость и чувство отмщения за те муки, что пережил я сам, мои товарищи и весь наш народ. Чувство это жестокое и благородное. Через несколько дней мне вручают знак «Отличный миномётчик». Я им горжусь: не у всех огневиков-миномётчиков есть такой, только у отличившихся в боях.

На нашем участке фронта временное затишье: или бои местного значения, или разведка боем с обеих сторон. Обычно гитлеровцы педантично в 10 утра обстреливают наши передовые позиции из всех видов артиллерии. Обстреливают старательно и люто в течение 15-20 минут. Потом тишина. Глухая. До боли в мозгах.
А однажды (я был тогда на огневых позициях) после очередного обстрела фашисты внезапно атаковали наши передовые порядки. Смяли пехоту, и уже на подходах к огневым позициям полка завязался смертельный бой. 2-я батарея вступает в ближний рукопашный. Мы бросаемся на выручку. Всё смешалось. А люди, нет – звери…(а возможно, всё же люди) бьют, режут, стреляют друг в друга: вой, стон, рёв и грохот сливаются воедино… Фашистская артиллерия метит в гущу боя – по нам и по своим. Для чего? Какой смысл? Я с этим встречался много раз и не мог понять той логики. И до сих пор не понимаю. Откуда-то слева выскакивает Клесов с окровавленным лицом, неистово, по-русски ругаясь. Внезапно он даёт короткую очередь из автомата в моём направлении. Я оглядываюсь: возле меня падает гитлеровец, белобрысый парень с застывшей на лице гримасой боли и ужаса. Я бросаюсь к Клесову, а тут вражеский солдат из-за ельничка бежит мне наперерез и стреляет вверх. Уже немолодой, худой, каска набок, очки перекошены. Я почему-то замечаю костлявые узловатые пальцы рук. Смотрит на меня, поправляет очки и удивленно: «О-о, киндер?»

Я запомнил его руки, руки рабочего человека. А скольких моих товарищей убил он вот этими руками?
Он машинально даёт короткую очередь вверх и только потом понимает, что мой автомат направлен на него. И наши жизни разделяются мгновениями. А вокруг грохочет и стонет бой.
– Найн! – хрипом вырывается у старого солдата. – О-о, майн гот! Кляйн киндер… найн!…
Не знаю почему, но я не нажимаю на спуск. Я бросаюсь к лежащему Клесову. Не знаю, куда подевался фашист. Позднее (это было 10 мая) в колонне пленных я видел очень похожего немца). Клесов остался жив. Мы закончили войну вместе.
Под Приекуле подобных боёв было много. И никто не хотел умирать. Снова всплывают в памяти те дни.

Декабрь 1944 года. Я иду с огневых позиций полка на НП. Несу карту целей для ведения прицельного огня по врагу. Завтра утром артподготовка. На моём пути лесная просека шириной до 50 метров, которая прямой линией, наискосок, идёт с вражеской территории к нам. Фашисты регулярно её обстреливают, особенно, если их наблюдатели замечают движение по просеке.
До заката около двух часов. Слышны взрывы мин, они далеко и кипящим валом медленно приближаются. Я надеюсь, что успею перебежать просеку, но на первых же метрах спотыкаюсь и падаю. Бегу и чувствую: взрывы настигают. Впереди вижу огромный пень, раскинувший, как паук, свои корни. Сам удивляюсь, что в момент опасности возникает такое сравнение – сейчас мне совсем не до художеств. Спрятать голову в корни, и тогда меня достанет только прямое попадание. До пня остаётся всего несколько шагов, когда я вижу ослепительную вспышку. Очнулся – тишина и темнота. Думаю: слишком долго я лежал, до ночи. Вслушиваюсь – передний край дышит, живёт своей жизнью. Неподалёку осторожно рубят деревья. Иду на звук, натыкаясь на стволы, через пни и сучья…
– Куда прёшься, не видишь – деревья? – приглушённый оклик.
– Где уж, в такую темень…
– Какая темень? Ты что, славянин?
И осёкся:
– Ранен? Давай, помогу…
Несколько секунд оцепенения, и я соглашаюсь. Человек перевязывает мне переносицу и левый глаз, считая, очевидно, что правым глазом я вижу. Я бреду дальше. Помню этот, казавшийся бесконечным, путь вслепую длиною в 50-60 метров. Путь отчаяния и безумия. Ведь тогда я решил – слепым жить не буду. В проход блиндажа вваливаюсь неожиданно. Слышу голос:
– Чего лезешь, как медведь?
И через паузу, увидев мою голову в бинтах, с сочувствием:
– Ранен?
Я молча подаю карту.
– Ну, молодец! – хвалит старший лейтенант Саркисян. И отдаёт распоряжение отвести меня в медсанбат.
– Да что там, сам дойду, – почему-то говорю я уверенно.
– Идите, – разрешает старший лейтенант.
Сначала я стукаюсь о стенку. Потом с трудом вылезаю из блиндажа, делаю два шага в сторону и поворот на сто восемьдесят градусов. Через тридцать метров пехотные траншеи. Перепрыгиваю наугад окоп. Падаю, вскакиваю и трусцой бегу примерно в сторону вражеских окопов. Но фашисты почему-то молчат. Даже их назойливый дежурный пулемёт обрывает свой говор. Мелькает мысль: хотят взять меня живого. Ну уж нет! Я останавливаюсь и даю длинную очередь из автомата по фашистам. Я кричу:
– Ну, га-ады-ы! Стреляйте же-е!
Потом наши пехотинцы, рискуя собой, догоняют меня и тащат назад в траншеи. Я отбиваюсь, ругаюсь, вырываюсь из цепких рук. Я не хочу жить слепым. Какой-то солдат даёт мне пощечину и матерится:
– Герой, смерти захотел?! А из-за тебя, сопляка, могли погибнуть товарищи.
– Зачем рисковали? Кто вас просил! – кричу я.
– Да ты, браток, слепой, – поняв, в чём дело, извиняется солдат.
Кто-то ощупывал моё лицо и рассматривает правый, не забинтованный глаз.
– Сынок, глаз-то у тебя цел! Ей богу, будешь им видеть!
– Правда?! – это было как удар молнии.
– Точно говорю!
Меня везли в медсанбат, и я плакал, как мальчишка. Нет, как взрослый, как солдат…
Было раздражение сетчатки глаз, вызванное вспышкой при взрыве. Через две недели зрение вернулось, хоть и не полностью. Когда я прибыл в полк, город Приекуле был уже освобождён. Но это радость для меня стала горькой. В тех боях за город Приекуле погибло всё отделение пехотинцев, которые подарили мне жизнь. Все до единого полегли. Сколько же их осталось лежать там навечно? Теперь мы знаем – двадцать три тысячи.
Сегодня мы говорим о тех боях, о победах. Говорим с пафосом. А за каждым боем, за каждой малой победой гибель тех, кто шёл впереди, принимая на себя пули и осколки, заслоняя собой сегодняшний мир.
А ведь говорить со спокойной совестью о выигранных боях-сражениях можно только в случае, если помнить о цене победы. А победа любой ценой – это лишь проклятие погибших, и нет этому никакого оправдания, хоть и говорят, что победителей не судят.
Приказывали «Ни шагу назад!» и «Вперед, за Родину!» нам наши командиры, вражеским солдатам их командиры. А бой выигрывали солдаты – мужеством, упорством, выносливостью. Не фашисты, не гитлеровцы, а мы оказались крепче. Наше правое дело победило. Победил в той страшной войне народ! Этим всё сказано.
Человек, куда торопишься? Остановись, примерь на себя наши поступки, наше страдание, и ты узнаешь цену себе. А мы своё отжили. От тех времён у нас остались только боль и обида на войну, залившую кровью нашу юность. И ненависть к тем, кто сегодня раздувает новое пламя войны.
Не допусти же вновь войну проклятую! Помни о прошлом, думай о будущем!

Записал
Владимир Шатров