Лиде Калмыковой (на снимке справа) было шестнадцать, когда началась война

Школа

Лиде Калмыковой было 16, когда началась война. Самое яркое довоенное воспоминание – встреча Нового, 1941 года – ощущение безмятежного счастья и прекрасного будущего впереди…
Учебный год в 41-м начался поздно – всё время ждали: вот-вот отгоним врага. Но врага не отогнали, и в октябре открылись в Кронштадте две школы военной поры: на Коммунистической, 2 (куда и пошла в 9-й класс Лида Калмыкова) и нынешняя 425-я. В школе на Коммунистической были старинные печи, но дров выделяли мало, так что, несмотря на протапливание, в классах стоял страшный холод. Учились все очень хорошо. От довоенного легкомыслия или лености, чем и Лида порой грешила, не осталось и следа. Самое главное, что было в школе, – это каждый день после уроков тарелка горячих щей. Бесплатно. Щи с кониной – пена над тарелкой стояла, как над пивом. Щи эти были великим счастьем, потому что, съев их, можно было пускаться в обратный путь – до бомбоубежища. Дома находиться невозможно – стены блестят от инея (мама только поздно вечером придёт с работы из госпиталя и протопит на ночь). К тому же, в любой момент может начаться налёт или артобстрел – лучше уж сразу в убежище. Там тепло, светло (электричества не было, но горели «летучие мыши») и сколько угодно кипятка из титана.
В бомбоубежище и уроки готовили.

Трудовая повинность

Общественные работы выполнялись неукоснительно. У каждого была справка об отбывании трудовой повинности. Делали всё. В начале войны ездили на материк рыть окопы. Дежурили в бомбоубежищах: принесут человека с улицы – глаза уже закатил – нужно растереть, нашатырь дать, кипятком напоить. Ходили по квартирам: тем, кто уже совсем слаб, – печку истопить, за водой сходить. Рыли траншеи за городом. В марте началась очистка города: все помойки, все трупы, которые в разных местах находили после зимы, нужно было убрать. Придёт, бывало, милиционер в убежище: «Девочки, трупы надо вынести». И девочки-школьницы шли без разговоров.
Особенно страшное было место на углу Пролетарской и Интернациональной: в 5 вечера начинался своз – трупы везли вереницей, у госпитальной часовни – горы: гражданские в одежде, а умерших в госпитале – голеньких хоронили. Братские могилы в Кронштадте, можно считать, по всему острову разбросаны, потому что хоронить по-настоящему сил не было ни у кого…

Очередь

Блокадные очереди за хлебом забыть невозможно. Толстые, длинные, долгие-долгие… Пока полуслепая продавщица при свете коптилки отрежет талончики, пока наклеит их, пока взвесит, ведь трясётся вся, боится ошибиться на грамм… Но тишина стояла мёртвая, благоговейная какая-то тишина, как в церкви. Если передавали друг другу новость – только шёпотом. Была какая-то мораль общепринятая. Нельзя было грубить, хамить. В бомбоубежище собирались тысячи людей, но хоть бы кто-нибудь кого-либо толкнул, обозвал, потеснил. Никогда такого не было. Помощь всем, кто в ней нуждается, кто сегодня слабее тебя – это было свято. Скромность, благородство, самоотверженность
и величайшая порядочность отличали подавляющее большинство кронштадтских блокадников.
В 6 утра собиралась масса людей у трёх огромных раструбов громкоговорителей на углу улиц Аммермана и Интернациональной (сейчас промтоварный магазин). Молча ждали. Если отвоевали населённый пункт, какая это была радость – одна на всех, но чаще звучало печальное: оставлен ещё один город – и люди молча плакали, стоя у этих громкоговорителей.
Быт упростился до предела. Несколько семей занимали какую-нибудь комнату окнами на север или запад, чтобы не мог влететь снаряд, и коротали там минуты отдыха. Горела печурка, каждый по-своему готовил свой хлеб: кто сушил, кто размачивал, кто болтушку варил. Каждый мог смело оставить свою кастрюльку на этой печурке и уйти. Никто и пальцем не тронет.

Хлеб

Первого октября 1941 года иждивенческая норма хлеба (детям старше 12 лет и служащим) – 150 граммов в день. После 20 октября – 125. Лидия Ивановна до сих пор, как будто вчера это было, помнит, как прибавили 75 граммов: сидят они с мамой на плите, греются, вбегает соседка, тётя Нюша: «Поля, Лида, прибавили!» «Сколько?!» Знали уже, что только о хлебе можно было таким тоном. «200!» Лида с мамой обнялись и упали на плиту от радости, казалось – такая гора хлеба. 26 декабря норма иждивенцам стала 200 граммов.
У отца была замечательная бритва (до войны все знакомые мужчины завидовали), и вот папа как-то обменял её на морскую буханку хлеба (а морская буханка была особенная – плотная, и весила она два килограмма, у флота своя была хлебопекарня, где молокозавод сейчас), да по новой норме получили 1 килограмм 100 граммов, и вот на столе получилось две буханки хлеба – 3 килограмма, и папа говорит: «Ну, ешьте!» «Папа, ты что, надо растянуть!» «Нет-нет! Ешьте». Они и съели за вечер, потихоньку, с водичкой, этот хлеб. И думаете, наелись? Когда легли и укрылись одеялом, было такое впечатление, как будто какая-то свечечка зажглась где-то в желудке, каким-то теплом повеяло. А организм, как голодный зверь, всё равно кричал: «Давай, давай!»
Лиду, как наваждение, преследовало: откроет шкаф, а там пустые полки, и только баночка с солью стоит, а она мечтает – вот бы это был рис, она бы кашу сварила…
Именно с этого момента – прибавления нормы хлеба – и началось страшное увеличение смертности, люди уже были очень истощены.
В Кронштадте умер каждый восьмой.

В бане

Одно время – в декабре 1942-го, когда пошёл лютый голод и холод – всё замерло. Лида уже физически, всем телом ощущала, как замирает жизнь: всюду – в городе, в каждом доме, в ней самой… А в первых числах января открыли баню. И они с мамой пошли мыться. Вода – 37 градусов. Надо было вымыться поскорее, потому что никогда не знаешь, когда и куда может упасть очередной снаряд, и были уже случаи, что в баню попадали. Она села на скамейку, а мыться никаких сил не было, потому что уж очень страшная вокруг картина. Казалось, такого ада и Данте не смог бы вообразить: полумрак, коптилки горят, туман, и вот в этом тумане скелеты моются. Лида глаза закрыла, мама её по спине мочалкой трёт, а она поднимет глаза, увидит моющиеся скелеты (анатомию можно изучать, кости обтянуты кожей до предела) и в ужасе закрывает.

Отец

До войны отец, Иван Николаевич Калмыков, работал кочегаром на Морском заводе. В войну его призвали, было ему 38 лет, и стал он старшиной кочегаров в госпитальной кочегарке. Зимой 1942 года один из кочегаров умер от истощения.
А в блокаду существовал суровый приказ Жданова: в справках о смерти писать всё, что угодно, только не дистрофию. Ведь существовал совершенно дикий запрет на информацию о страданиях ленинградцев. Пришла комиссия и написала причину: «Умер от пьянства». Папа и говорит: «Как же вы можете такой документ подписывать? Это ложь. Дома получат – позор. В кочегарке труд такой тяжёлый, какое пьянство, когда есть нечего! Дети же по законам военного времени пенсию не получат…» Заступился за невинного, и это был первый его проступок.
А вскоре на кочегарку дополнительно выписали суп. Отец послал своего подчинённого с ведром, а тому говорят: «На вас уже получили. Лейтенант ваш». На следующий день папа сам пошёл, опять говорят: «Лейтенант ваш уже получил, и суп, и кисель». Папа к лейтенанту в комнату, а тот сидит и ест этот суп, папа взял и на голову ему весь и вылил. За это «хулиганство» списали отца на фронт, хотя блокадника – истощённого, шея, как палец была, – и не должны были. Папа – боец морской пехоты, миномётчик погиб 23 февраля 1944 года в Плюсском районе. В письме командир части писал, что был он хорошим бойцом, что на фронте поправился, восстановил силы, и что во время борьбы он даже на обе лопатки командира положил.
Лидия Ивановна Токарева своим отцом гордится. Был он исключительно добрым человеком, по отношению к семье – жене и дочери – проявлял настоящее самопожертвование.
И не только к семье. То дрова отдаст последние, мама кричит: «С ума сошёл, нам самим надо!», а он кого-то пожалел… Сколько раз после войны встречала Лида совершенно чужих людей, которые вспоминали доброту отца. Люди не забывают доброго. Это откликалось добром и в её жизни.

Эвакуация

4 апреля 1942 года, по строжайшему приказу об эвакуации из города гражданского населения, Лида с мамой уехали из блокадного Кронштадта. Поезд в Лисий Нос в этот день не пришёл – был очередной страшный удар по Ленинграду, и многие кронштадтцы так и умерли там на вещах. Вот где ещё одна братская могила должна быть.
И ещё одна кронштадтская трагедия разыгралась уже в эвакуации. Эшелон был отправлен в Краснодарский край, в Тихорецкую, тогда никто и не предполагал, куда могут дойти немцы.
И попали кронштадтцы прямо в лапы к фашистам. Из-за ленинградцев и кронштадтцев (приехавших с кровавым поносом) немцы впервые использовали душегубки, они боялись инфекции. Когда узнавали, кто из Кронштадта, забирали в первую очередь…
Калмыковым повезло. Они сошли с поезда раньше, на станции Поворино в Воронежской области (там родные жили). Так и уцелели…
В архиве у Лидии Ивановны Токаревой хранится донорская книжка.
В 1943–1944 годах (в эвакуации) Лида Калмыкова сдала 10 литров крови…

Блокадный Кронштадт… Голодный, холодный, занесённый снегом, оглохший от артобстрелов и налётов, живущий, казалось бы, лишь двумя обострёнными до предела чувствами, – ненавистью к врагу и верой в Победу. Как отчеканенные, врезались в память Лидии Ивановны Токаревой (светлая память!) картины блокадного города – надолго, на всю оставшуюся жизнь…

Записала Анна Макарова
в январе 1999 года