До войны

Наша семья жила в маленьком деревянном доме (№ 9) на Красноармейской улице. Мой папа Александр Иванович Кудряшов работал плотником в 4-м Завкоме Арсенала, а мама — в заводоуправлении Морского завода. Весной 1941-го года мне исполнилось
5 лет. Летом я в детсад не ходила — была дома с бабушкой Дуней. В нашем маленьком дворе было три девочки: я, Галя Широкова и Сима Губанова. Мы играли во дворе, устраиваясь на деревянных завалинках, а, когда надоедало, шли на детскую площадку, где за детьми, родители которых были на работе, присматривали воспитатели-организаторы «детского отдыха». Они давали нам мячи, скакалки, обручи, разноцветные деревянные шары, иногда водили на детские фильмы в кинотеатр им. Максима Горького. До войны оставался один месяц…
Голод, холод, бомбёжки
О том, что началась война с Германией, мы услышали в солнечный тёплый день из радиотарелок. Папа перевёз нас с мамой и бабушкой на Урицкого, 26, к родственникам, чтобы вместе пережить войну. Начались обстрелы города со стороны Петергофа, налёты немецких самолётов, бомбёжки. О воздушной тревоге сообщали по радио и звуками сирены, она так долго и противно выла! Услышав сигналы, жители должны были бежать в бомбоубежища, расположенные в подвалах близлежащих домов, взяв с собой документы и самое необходимое. Но мы не всегда ходили в бомбоубежище, чаще пережидали бомбёжку под лестницей, ведущей в подвал нашей парадной. Однажды я заупрямилась, разревелась, что не хочу в убежище, идём под лестницу. На этот раз моё упрямство спасло моих родителей: снаряд угодил в бомбоубежище и погибли люди. Спасла, но ненадолго.
Вскоре были введены карточки на выдачу продуктов и хлеба на декаду. С каждым месяцем нормы урезались. Продукты на складах были, но надо было по полной норме кормить моряков и солдат, да ещё продовольствие ночами на баржах отправляли в блокадный Ленинград, где запасы продуктов были сожжены на Бадаевских складах немецкой авиацией. Но не все они доходили до Ленинграда – на фарватере баржи оказывались добычей фашистских батарей, бивших с южного берега Финского залива.
Вместе с холодом пришёл голод. Это очень страшно. Не дай Бог никому испытать то, что испытали мы. Все были истощены. Взрослые очень медленно передвигались, цепочкой тянулись к заводу и арсеналу. Продуктов по карточкам выдавали мизерной количество. Всё, полученное на декаду на четырёх членов семьи, умещалось в шкатулке с маленьким замочком, где своего новогоднего дня дожидался наш небольшой Дед Мороз.
Пока была трава, мы с бабушкой Дуней ходили за город собирать щавель, клевер, корни одуванчика, позднее — оставшиеся на поле подсобного хозяйства капустные листья и кочерыжки, но их было совсем мало, в пищу шли дрожжи, яичная скорлупа. Иногда где-то доставали подсолнечный жмых и сосали его маленькими кусочками, он напоминал вкус семечек. Вечером, когда родители приходили с работы, варили баланду из нескольких ложек муки на печке-буржуйке и кипятили воду в чайнике. Пайка хлеба в 150 граммов не могла сохранить жизнь в человеческом теле. Люди вымирали семьями.
В большинстве кронштадтских домов отопление было печное. У нас дом был с центральным отоплением, со своей котельной, дрова заготавливали в небольшом количестве для кухонных плит. Летом 1941-го года было не до дров, их не успели до блокады завезти. В комнатах наших коммуналок устанавливали печки-«буржуйки», чтобы кипятить чайник. В топку шла деревянная мебель, даже книги и всё, что удалось принести с улицы.
Перестали работать водопровод и канализация. Люди вначале ходили за водой к вмёрзшим в снег водоразборным колонкам, находившимся на проезжей части улиц, чтобы принести хотя бы чайник воды — ведро изголодавшимся людям было уже не под силу. Моей обязанностью было спускаться пораньше с пятого этажа, чтобы занять очередь. Из окна была видна колонка. Когда очередь подходила, папа или мама спускались ко мне, но не всегда удавалось донести чайник по обледенелым ступенькам. Приходилось опять идти к колонке.

Умерли все…

В блокадную зиму 1941-1942 годов снега на улицах и во дворах были горы. Некому было его убирать. Во дворах прямо в снег сливали все нечистоты. Люди вымирали семьями, по домам ходили девушки-сандружинницы, которые заходили в незакрывающиеся квартиры, выявляя больных и умерших. Детей-сирот, оставшихся без родителей, забирали в детдом, организованный в помещении детсада № 4 на улице Аммермана, где сейчас промтоварный магазин. В декабре умерла бабушка. В январе – мама. Тётя Нюра зашила её в байковое одеяло, и мы с двоюродной сестрой Мусей на детских саночках отвезли её на сборный пункт в госпиталь. Дорога по Советской улице для меня, пятилетнего ребенка, казалось нескончаемой. Маму положили туда, где штабелями лежали трупы, за это с нас взяли коробок спичек.
В январе дом на улице Урицкого, 26 закрыли, и всем оставшимся жильцам было предложено временно переехать, кто куда сможет. Мы переехали в малюсенькую комнату моего дяди Васи (маминого брата), который служил в авиационной части на Севере, в дом на улице Карла Маркса. Папа заболел и не смог ходить за город на работу, он слёг. Истощённых голодом людей никто не лечил, умирали молча. Так и папа однажды еле дождался, когда сестра принесёт из магазина его пайку хлеба. Взял маленький, с ноготок, довесочек хлеба в рот и умер. Мы с Мусей повторили всю скорбную процедуру, отвезли моего папу в госпиталь, отдали коробок спичек санитарам. Обратно я идти не смогла, сестра везла меня на санках.
Пока родители были живы, я ходила в детский сад № 8 на улице Урицкого, почти рядом с нашим домом. Воспитательницей у нас была добрейшая женщина Ада Исаевна. Мы её звали Адрисаевной. В садике нас пытались как-то отвлечь от страха и горя. Как и до войны проводились занятия. Мы учили азбуку по рисункам на кубиках, что-то рисовали. Кто дом мирный с забором и деревьями, а кто — войну — самолёты, бомбёжки. А когда на окна опускали маскировочную бумагу, на белой стене из кинопроектора показывали диафильмы-сказки. Если при объявлении тревоги выла сирена, нас водили в бомбоубежище в один из соседних домов. В садике нас кормили супом, овсяной или пшённой жидкой кашей, но всего этого было мало даже для детского организма. Все были тощие, настоящие дистрофики. Дети не бегали, не шалили. Больше сидели на детских стульчиках и слушали рассказы и сказки из детских книжек, которые нам читали воспитательницы. Учили песни и стихи. Когда на выходной я уходила домой, то несла в рукавичке две круглых печеньки — сухой паёк…

По Дороге жизни

А потом я осталась одна. Умерли все: мама, папа, бабушка. В детский сад меня больше не водили, а отвели в детдом на улице Аммермана. Я пошла туда со своими вещами и любимой куклой. Сколько дней я пробыла в детдоме, не знаю. Но там нас кормили и супом, и кашей. Но в самом конце апреля нас с вещами посадили в грузовые машины под тентом и по заливу повезли в Лисий Нос. Далее до Финляндского вокзала, оттуда на поезде доехали до Дороги жизни. А потом опять по Дороге жизни, по весеннему непрочному льду. Выполнялось решение Военного совета Ленинграда об эвакуации воспитанников детдомов и женщин, имеющих малолетних детей, на Большую землю, чтобы хотя бы на граммы увеличить выдачу хлеба голодающему населению Ленинграда. По Ладожскому льду мы ехали ночью на закрытых брезентом грузовых полуторках. Было темно и холодно. Колонна автомашин шла почти вслепую — фары были выключены, светили только подфарники. Дети спали, укрытые тёплыми одеялами. Вдруг машина остановилась, я проснулась. Сидела я у заднего борта машины и видела, как к нам подошли две девушки, о чем-то поговорили с водителями. Лёд был непрочным, на нём была вода и трещины, оказывается, случилось несчастье: идущая перед нами машина с кронштадтскими детдомовцами ушла под лёд. Было тихо, никто не кричал и не плакал. Девушки показали дорогу, как можно было объехать полынью. Потом я уснула.

На восток

Мы благополучно добрались до берега, где нас уже поджидал отапливаемый состав, готовый увезти детей из ленинградских детдомов подальше от ужасов войны, голода, холода, обстрелов и воя сирен. В вагонах было тепло, светили лампочки, а не коптилки, к которым мы привыкли за время блокады. Нас сразу же покормили, дали по большому куску хлеба с маслом, вареное яйцо и сладкий чай. Поев, все уснули. Дети спали долго. Были настолько дистрофичны и слабы, что первые дни поездки просыпались, только когда давали настоящую, не блокадную пищу. На крупных станциях к поездам с эвакуированными привозили горячие обеды — суп и кашу. В конце концов мы благополучно доехали до Краснодара. Оттуда нас перевезли в посёлок Горячий Ключ. Мы попали из холодной зимы в тёплое лето. Всё здесь было, как до войны. Нас вкусно кормили борщом, галушками. Мы ходили на речку, где можно было побегать босиком. В Горячих Ключах пробыли недолго. Сначала был слышен орудийный гул, потом в западной части горизонта появились огненные всполохи. Мы уехали от войны, а она снова приближалась к нам. Снова поезд, который вёз нас через пугающей своей темнотой тоннель в сторону Каспийского моря. В Баку нас ждал состав, который повёз нас дальше, на восток, подальше от догонявшей нас войны…
В конце концов нас перевезли в поселок Курменты в Киргизии. Но там нас не ждали, отвезли в предгорье Ала-Тау. Безлюдное место, где было только одноэтажное здание – длинное, барачного типа, с хозяйственными постройками. Во дворе свободно гуляли куры и гуси, которые сразу же принялись щипать незваных гостей за ноги. Поодаль от этого здания была окружённая высокими тополями усадьба. Её называли усадьбой бая. Но мы гулять в ту сторону не ходили. Кормили нас по норме, но всегда хотелось есть. Жевали кленовые носики, выкапывали дикие земляные орехи, лук-кундук, розовый сладкий иссык-кульский корень. Праздником для наших желудков был летний сбор урожая абрикосов, куда в помощь взрослым приглашали детей из детдома. Фрукты везли раненым в госпиталя. Нам нравилось собирать абрикосы. Самые спелые, янтарные, сладкие-пресладкие попадали прямо в наши рты. Ели досыта, обедать больше не хотелось. Но такое случалось редко. После налаживания бытовых условий нас разделили по возрастным группам и начались обязательные занятия для дошкольников и детей школьного возраста. В 1942-м году мне было 6 лет (средняя группа детсада). Вот мы и лепили, и вырезали ножницами аппликации, и рисовали карандашами и красками, учили стихи, разучивали и пели песни под баян. Было у нас и что-то вроде политинформации – пересказывали сводки информбюро об успехах Красной Армии.
На территории детдома стали появляться змеи, и нас срочно переселили в посёлок Курменты, где мы прожили с лета 1943-го по лето 1945-го. Кто из кронштадтских детей попал в этот же детдом, я не помню. Кстати, мои метрики оказались в другом детдоме, находившемся на другом берегу Иссык-Куля, так что там могла находиться часть кронштадтских детей. Наверное, на каком-то этапе переезда мы где-то перемешались с ленинградскими детьми, так как в транспорте всегда ехали вместе. Кроме Роберта и Лины Сухановых, был еще мальчик Тимофеев (имя не помню). Однажды он подарил мне на день рождения голубую бусинку. В одной группе со мной был Слава Багров, в другой – его брат, Вова, а с мамой Валентиной Ивановной жил маленький Юра. Еще я очень была дружна с девочкой из Ленинграда – Розой Лавровой.

Домой!

1945-й год – особенный. На горах и предгорьях лежал снег, на озере лёд. Было холодно. Но что творилось в детдоме, когда наступил День Победы! Сначала кричали «ура», а потом ревели от безысходности, зная, что дорогих для нас людей больше нет, никто за нами не приедет, но все знали, что самое плохое осталось позади. Пошли разговоры о том, кому пришлют вызов из Ленинграда, у кого найдутся родственники. Я решила для себя, что в Киргизии не останусь, что я должна уехать со всеми в Кронштадт. Адрес тёти Нюры я хорошо помнила, написала письмо с просьбой забрать меня из детдома. Письмо шло долго, но дошло. Для тёти с Мусей это было шоком, ведь в апреле 42-го им сообщили, что я, их племянница Галя Кудряшова, погибла в той машине, которая на Ладоге пошла под лёд. Через какое-то время пришло письмо в детдом с согласием родственников на опекунство и вызов на въезд в Кронштадт.
Я уезжала с семьёй Багровых из Кронштадта, с ними и вернулась 8 августа 45-го года в семью моей тети Анны Ивановны. Что стало с оставшимися детьми в Киргизии, не знаю. Перед отъездом слышала, что после окончания 7-го класса детей будут отправлять во Фрунзе учиться. Мальчиков — в школу ФЗО, девочек – на портних, чтобы дать путёвку в жизнь.
Я всегда хотела найти Роберта и Лину Сухановых, но о них узнала только в мае 2011-го года. Роберт был офицером, долго служил, Лина работала рядом со мной в цехе № 1 Морского завода. Обоих нет в живых. Из семьи Багровых остался один Слава, всю жизнь проработавший в Ленинградском метро. Володя служил мичманом на подводной лодке Северного флота. Юра работал в цехе 38 Морского завода. Оба рано ушли из жизни по болезни.