Довоенное детство. Десятилетняя Таня с единственной куклой

Мальчишка как крикнет: «Война! Война!»

20 июня 1941 года моя мама Вера Игнатьевна вернулась из отпуска, который она провела у папы Якова Петровича Желтова на юге, там в городе Николаеве стоял его корабль. Вернулась и говорит: «Ужас, что делается на железной дороге, все поезда идут на запад к границе! А мы стоим в тупике!…»
В то время мы жили у бабушки Пелагеи Фёдоровны в Лесном. 22 июня 1941 года пошли к озеру на поляну загорать. Вдруг прибежал мальчишка и как крикнет: «Война! Война!» Поляна сразу же опустела. Оказалось, что неподалёку была воинская часть или училище, и тут любили отдыхать военные с семьями… Мы же поехали домой в Ленинград.
Наш адрес в Ленинграде: Красная улица, дом № 5 (ныне – Галерная). Помню, что раза два мы ещё ездили в Лесное за оставленными там вещами, но когда попали под обстрел на Невском, ездить перестали. Во время войны бабушка потеряла своё жильё в Лесном.
8 сентября получили от папы сообщение, что в Ленинград едет военный и везёт нам посылку. Мы с мамой поехали его встречать, но началась бомбёжка (уже потом я прочитала, что в тот день немцы бомбили город около 8 часов), и мы долго просидели на Московском вокзале. Поезд так и не встретили и посылку не получили.
Сразу начались перебои с продуктами. Мама на Невском ещё покупала чечевицу и эрзацкофе с сахарином. Но потом и это пропало. Совсем плохо стало с продуктами, когда сгорели Бадаевские склады. Но что-то ещё можно было достать, отовариться по карточкам.

Пара белья, сухари, сахар и документы

Начались бомбёжки. Каждый вечер гудела сирена и объявляли: «Воздушная тревога!». Буквально в первую же неделю в наш дом попал снаряд, выбило все стёкла, окна пришлось закрыть фанерой. Помню, как бегали в убежище с рюкзаками – заплечными мешками, сшитыми из наволочек. Там была сменная пара белья, немного сухарей, сахарного песка и документы на каждого члена семьи. Порой оставались в убежище ночевать на нарах. Убежище было надёжное — здание Сената и Синода, тогда на всех этажах этого здания был архив, а внизу бомбоубежище.
Мне было 11 лет. Я многое помню. Помню, как горели за Невой американские горы, стоявшие у Ленинградского зоопарка – казалось, зарево от пожара освещало весь город. Мама тогда сказала: «Таня, запомни этот исторический момент!»
Наш дом выходил и на Красную улицу и на набережную Красного флота (ныне – Английская набережная). На набережной стоял крейсер. Его залпы накрывали точки, откуда летели снаряды. Мощь этого ответа была настолько сильна, что стены толстенные шатало, а мы стояли в проёме дверей.
По ночам ходили рейды моряков, которые проверяли документы у живущих, и мы так к этому привыкли, что перестали закрывать дверь на ключ. Моряки заходили, иногда будили нас и проверяли документы.

Перед войной. Папа, мама, Таня и бабушка – все дома

Жили на кухне

Шли дни, и голод всё больше и больше влиял на меня. Я много плакала. Тогда мама стала обменивать хорошие вещи на продукты. Нам повезло — на лестнице жил санитарный врач, и вскоре всё наше добро перешло в его квартиру.
Мама у меня работала в ЦНИИ морского флота в пожарно-сторожевой охране, и я вместе с ней. Дежурили внизу в будке или на крыше. Мама боялась меня одну оставлять, говорила: «Умрём, так вместе»… Ночи были такие тёмные, что из дома № 5 до дома № 7 мы шли наощупь, по стенке.
В комнатах жить было невозможно, и мы жили сначала в убежище, а потом на кухне – она была без окон. Топили плиту – сначала жгли дрова, а потом стали жечь всё, что горит: мебель, книги, паркет. В 1945 году, когда папа приехал домой, у нас не было ничего, что могло гореть. Остался диван, четыре стула и две железные раскладушки.

Еда снилась

К весне я и бабушка уже лежали. Мама весила 54 кг, а до войны 106. Весной к нам пришла жить тётя Евдокия Фёдоровна Муракова, она жила с мужем на Петроградской стороне. Её муж, хирург, служил в госпитале на Тучковой набережной (ныне набережная Макарова) и умер от воспаления лёгких. Она тоже потеряла комнату. Тётя работала в приёмном покое больницы им. Эрисмана (сейчас это Первый медицинский институт). Тёте удалось устроить бабушку в дом хроников Смольного, а меня они с мамой стали поднимать на ноги сами. Мама ездила на поля, где оставались кочерыжки от капусты, иногда находила хрен, появилась лебеда. Весной в Ленинград стали присылать с Большой земли бригады крепких девушек для очистки города (чтобы не было эпидемии). Они привозили продукты, и маме удавалось что-то выменивать.
Но голод не оставлял. Всё время хотелось есть. По ночам снилась еда. Да я ещё заболела инфекционной желтухой. Пролежала 1,5 месяца в больнице. Питание там было тоже неважное, но пища была горячая…

Воду лили прямо на санки

Усугублялся голод тем, что отсутствовало тепло, вода, свет. Да ещё вечный страх, что вот-вот начнётся обстрел, а спрятаться некуда. В доме горела коптилка почти круглосуточно, а комнаты не проветривались. Постоянно чувствовался холод – спали в одежде. Мама привезла за водку чугунную буржуйку, и тогда у нас в доме стало тепло.
Воду возили из Невы. Вёдер не было, на санки ставили кастрюли, банки, бутылки, а потом просто лили воду на санки, и она замерзала (на улице было -27). Дома санки ставили в ванну, и они постепенно оттаивали.

В школу – за обедом

До войны я закончила 3 класса и 1 сентября 1941 должна была идти в 4-й класс школы № 14 (школа со львами напротив Адмиралтейства). Но в первую блокадную зиму в школу я ходить перестала, мама боялась за меня и оставляла дома. Вернулась за парту лишь 1 сентября 1942-го. В школе нам давали суп из лебеды с крупой, а зимой – винегрет без масла, лука и огурцов. Экзамен за 4-й класс отменили, и только в 5-м классе сдавали русский и арифметику.

Последний стакан риса

Вера Игнатьевна и Яков Петрович. 1960-е

Январь 1943-го. Ночью радио перестало тикать, и сообщили о прорыве блокады. Мы так радовались! Около буржуйки танцевали, пели песни, пока на ней варился последний стакан риса, который мама припрятала вместе с баночкой консервов на тот случай, если ничего не сможет принести в дом.
Не сразу, но питание стало налаживаться. Детям дали 300 граммов хлеба. Потом, после снятия блокады, нормы увеличились, карточки можно было отоваривать… Через год бабушку забрали домой.
9 мая 1945 года мы вместе с другими ленинградцами радовались Победе у памятника Петру I – народ плакал, смеялся, танцевал. В том же году – ещё одна радость: вернулся домой отец, контуженный, но живой.
У нас была дружная семья, и мы помогали друг другу. Так и выжили. Мама проявила героизм, спасая мою жизнь. Я безмерно ей благодарна… Когда в 1947 году отменили карточки, мама спросила, что я хочу на завтрак. Что?! Что?! Булку с маслом и сладкий чай! Для меня и сейчас булка с маслом и сладкий чай – любимая еда.

Анна Васильевна Цуканова (Перемина)

С сестрой утром съедали мои 125 граммов,
а на ужин – её

Я родилась 8 октября 1928 года в Калужской области, селе Васцы. В семье у нас было семеро детей. Жизнь была очень тяжёлая. Поэтому меня в возрасте 12 лет отдали в няньки. В то время моя старшая сестра тоже работала нянькой, в Кронштадте. Я поехала туда же. Так я оказалась в этом городе, где и встретила войну.
С началом войны, хозяйка, у которой я жила, уехала из города к своим родственникам, и моя сестра забрала меня к себе. Блокада началась как-то неожиданно и, как говорят, застала нас врасплох. Я ещё почти ребёнок, сестра тоже молодая, денег лишних не было, а продукты в магазинах быстро исчезали. Люди или знали, или чувствовали, что наступит голод, хватали с полок всё. Но у нас запасов не было.
А потом наступил голод. Это было что-то страшное. Есть хотелось так, что даже не спалось: всю ночь ждали утра, чтобы получить свои 125 граммов. Мы с сестрой делили хлеб, утром съедали мои 125 граммов, а на ужин – её. Хорошо помню, как однажды я бежала утром за хлебом и вдруг увидела кость. Схватила её и быстро домой. Сунула её сестре и говорю: «Вари, будет хоть какой-то навар!» Сестра стала рубить эту кость топором, а навыков и сил не было. Так и оттяпала вместе с костью себе большой палец.
Не знаю, как мы выжили. Это чудо.
В комнате у нас была буржуйка, но дров не было, и мы жгли всё, что горит. А ещё ходили за досками в разбомблённые дома. Туалета не было. За водой ходили в овраг. Вниз спуститься легко, а наверх поднимались кое-как. В апреле нас эвакуировали. В приказном порядке. Пришёл милиционер и сказал: «Быстро собирайтесь, хлеба в городе осталось на один день. Только для рабочих!»
И наступил второй этап наших мучений. Нас везли по Дороге жизни по Ладоге. Холодно. В полуторке ехали шесть семей. Перед нами машина провалилась под лёд, но наш шофёр объехал эту прорубь, и мы добрались до Волхова. Там нам дали паёк: буханку хлеба и кусок колбасы на каждого! Надо было видеть, как мы трясущимися руками это брали и плакали – не передать.
Потом нас погрузили в телятники и повезли кого-куда. На каждой станции я бегала с чайником за супом с галушками, который нам выдавали. Надо было успеть до отхода поезд. Однажды я бежала с супом и упала. Он был очень горячий, и я сильно обожгла руку. Рука болела долго, а шрам от ожога остался на всю жизнь. На каждой станции нас встречали местные жители. Предлагали продукты в обмен на наши вещи: одежду, обувь, прочие тряпки. Пока мы доехали до места, на еду обменяли почти всё.
А привезли нас в Новосибирскую область, Гурьевский район. И сразу поместили в местный клуб на 10-дневный карантин. А после местные жители разобрали нас по своим домам. Там тоже было не сладко. Нам пришлось работать в полях, валить деревья в лесу.
В Кронштадт мы вернулись в 1945 году.

Гера Павловна Карпова (урождённая Герасимова)

Вместо бомбоубежища была железобетонная труба

Моё блокадное детство прошло в Ораниенбауме (ныне — Ломоносов). Отчётливо помню все ужасы 1941-1942 годов. Мой родной город находился в огненном котле. С одной стороны – Старый Петергоф, где были немцы. С другой стороны – Кронштадт, форт Красная горка. И те, и другие обстреливали наш город. И мы находились под постоянным перекрёстным огнём. А когда не было стрельбы, чётко слышали немецкую речь, объявления по радио с призывами сдаваться. Немцы бросали листовки и продуктовые карточки…
В какой-то момент наша семья (папа Павел Иванович Герасимов был на фронте, мы остались втроём: мама Татьяна Григорьевна, бабушка Анна Васильевна и я, пятилетняя) приняла решение перебраться к родственникам в посёлок Мартышкино. Там жила тётя Клава с тремя ребятишками. Муж её – папин брат дядя Миша – также был на фронте. Жили бедно, но друг другу помогали. И поэтому тяготы войны переживались легче.
Бомбоубежища там не было. Около тётиного дома вырыли яму и прятались там во время бомбёжек, накрываясь ветками. А потом, помню, кто-то придумал в железобетонной трубе прятаться. Труба была большая, в полный рост можно было встать. По ней тёк ручей. А над ней шла дорога. В трубе было очень холодно, зато безопасно. А потом на дно жители посёлка положили доски и во время обстрела набивались туда, как селёдки в бочку, друг на друге сидели, а многие так просто жили в этой трубе.
Очень хотелось тепла и еды. В моей семье было три человека. Это 375 граммов хлеба. Мама делила этот хлеб на три раза и ещё варила суп. Каждая крошка хлеба была на счету. Однажды бойцы сожгли очень больную лошадь, облив её карболкой. А мои родственники собрали обгорелую кожу, сварили и съели. Кошки и собаки тоже попадали на наш стол.
Детей подкармливали бойцы Красной Армии. Мы подбегали к бронепоезду (который обстреливал немецкие части в Петергофе) со своими мисочками и баночками. Они наливали нам супчик, который мы тут же съедали, чтобы встать в очередь снова и снести еды маме, бабушке.
По словам мамы, я в те годы была похожа на маленькую худенькую старушку. Если бы нас не вывезли, мы, конечно бы, умерли. В апреле 1942 года мы были эвакуированы в Новосибирскую область. Там нас приняли хорошо: накормили, дали жильё, работу. Низкий поклон сибирякам за доброту, внимание и сердечность.
Но всё же нам, городским, тяжело было в сельской местности. Хотелось домой. В Ораниенбаум мы вернулись в начале 1945-го. Дома, в котором мы жили до войны, не было. И мы стали жить снова в Мартышкино, там было много брошенных пустых домов. Мама нашла один – в нём и праздновали Победу. Несмотря на трудности, мы были счастливы, что вернулись на Родину.

Мама Татьяна Григорьевна. 1950-е

Гера Герасимова с подругами (крайняя справа). Начало 1950-х

Зинаида Алексеевна Иванова (в девичестве – Тестова)

Как манная каша спасла нашу семью

Моя семья состояла из пяти человек. Отец Алексей Георгиевич Тестов был инженером-строителем коммунального хозяйства. Мама Анна Александровна Васильева работала кассиром. Детей у них было трое: брат Юра (5 лет), сестра Оля (2 года) и я – самая старшая. Мне было 9.
Жили мы в Ленинграде, на набережной Фонтанки, дом 33/35, квартира 136. Сейчас этот дом занимает институт железнодорожного транспорта. В одной с нами квартире жили ещё две семьи.
В самом начале июня 1941 года детский сад, куда мы с Юрой ходили, отправился на дачу. Когда же началась война, родителям сообщили, чтобы они забрали детей. За нами поехал папа, он искал нас двое суток – нашёл в Малой Вишере. Все вещи были растеряны. Нас прятали в сараях. Когда он привёз нас домой, соседи уже уехали. Так мы остались в квартире одни. Когда стало холодно, в комнате установили печку-буржуйку, топили мебелью. А потом вообще перебрались жить на кухню, так как там была плита, и мы на ней спали.
На фронт отца не взяли из-за болезни (порока сердца). К тому же он был на брони и служил в отряде МПВО по охране города и предприятий. Мама сидела дома с детьми. С утра она уходила в магазин отоваривать карточки и долго стояла в очередях.
Ужасно хотелось есть. Хлеб мама делила по кусочкам. Воду брали в Фонтанке.
Но самое страшное было, когда выла сирена и начинался налёт. Мы тогда бегали прятаться в бомбоубежище театра имени Пушкина.
Помню однажды ночью мы шли в бомбоубежище: мама несёт сестру двух лет, с одной стороны её за руку держит пятилетний брат, я же, как самая старшая, держусь с другой стороны за пальто. Темно. Гудят самолёты. Где-то строчит пулемёт. Светят прожектора. И что ещё запомнилось – так это луна, рыжая, как будто желток из яйца…
Однажды мама долго не возвращалась из магазина. А когда пришла, сказала, что дали крупы. И сварила нам манную кашу! Как долго мы её не ели! И вот только сели за стол, как объявили тревогу. Мы с братом быстро побежали одеваться, а сестра, маленькая, вцепилась в тарелку и орёт, есть хочет. Пока мама с ней возилась, начался налёт. Выходить на улицу нельзя. Все жильцы, кто не успел укрыться, спустились вниз на первый этаж. И мы тоже. Я же спряталась в угол. Страшно. Вдруг раздался ужасный грохот, дом весь задрожал, зазвенели стёкла, распахнулись все двери, и меня сильно придавило дверью к стене.
Когда налёт кончился, только мы успели подняться в квартиру, как к нам пришёл Аркадий – папин племянник (он приехал перед войной поступать в ремесленное училище). Оказалось, что он шёл к нам, когда начался налёт, и видел, что бомба попала как раз в проход бомбоубежища. Погибло очень много людей. И он думал, что мы тоже погибли, так как знал, что мы всегда туда уходили прятаться во время налётов. Вот как манная каша спасла нам жизнь!
И всё же беда не миновала нашу семью. От голода заболел папа. Его увезли в госпиталь. Мама ходила к нему. Один раз (прибавили продуктов, даже дали немного мяса) она сварила бульон с клёцками из манки и понесла папе в госпиталь. Приходит туда, а ей говорят, что он уже умер. Похоронили папу в братской могиле на Серафимовском кладбище.
А нас с мамой погрузили в грузовик (на папиной работе похлопотали) и вместе с остальными семьями вывезли по льду Ладожского озера на Большую землю.