8 сентября 1941 года началась блокада Ленинграда.
9 августа 1942 года в осажденном городе Большой симфонический оркестр Ленинградского радиокомитета исполнил Седьмую — «Ленинградскую» симфонию Шостаковича. Среди ленинградцев были люди, которые считали, что именно тогда блокада была прорвана. Тогда. Когда полумертвый город услышал музыку, способную ломать танковую броню.

Из дневников немецких солдат, бывших под Ленинградом и слышавших седьмую симфонию Шостаковича: «Мы ощутили силу, способную преодолеть голод и страх. Способную преодолеть смерть».
«Тема войны возникает отдаленно и вначале похожа на какую-то простенькую и жутковатую пляску, на приплясывание ученых крыс под дудку крысолова. Как усиливающийся ветер, эта тема начинает колыхать оркестр, она овладевает им, вырастает, крепнет. Крысолов, со своими железными крысами, поднимается из-за холма. Это движется война. Она торжествует в литаврах и барабанах, воплем боли и отчаяния отвечают скрипки» (Алексей Толстой).
Партитуру симфонии доставили в осажденный Ленинград военным самолётом вместе с медикаментами, необходимыми для спасения жизни тяжело больных и раненых. Четыре  объёмистых тетради, исписанных нотами. Их терпеливо ждали на аэродроме и увезли, как величайшую ценность.
«Седьмая симфония возникла из совести русского народа, принявшего без колебания смертный бой с черными силами… Национален в симфонии сам Шостакович. Национальна его русская рассвирепевшая совесть, обрушившая седьмое небо симфонии на головы разрушителей» (Алексей Толстой).
Когда дирижёр Большого симфонического оркестра Ленинградского радиокомитета Карл Ильич Элиасберг, высокий худой человек, просмотрел партитуру, он понял: чтобы это звучало, нужно 80 музыкантов.  Но где их взять? Он перебирал в памяти скрипачей, духовиков, ударников, которые погибли в снегах долгой и голодной зимы. По радио объявили о регистрации музыкантов, которые были еще живы. Карл Ильич, шатаясь от слабости, обходил госпитали в поисках тех, кто может играть. Ударника он нашел в мертвецкой. Заметил, что у неподвижного тела слабо шевелятся пальцы. «Он же живой! Он живой!» — закричал дирижёр.
Часть недостающих музыкантов доставили с фронта. Тромбонист пришёл из пулемётной роты. Из госпиталя сбежал альтист.  Валторниста отрядил в оркестр зенитный полк. Флейтиста привезли на санках — у него отнялись ноги. Трубач притопал в валенках, несмотря на весну: распухшие от голода ступни не влезали в другую обувь. Сам дирижёр был похож на собственную тень.
Но на первую репетицию они всё же собрались. Руки одних огрубели от оружия, у других тряслись от истощения. Они еле могли держать инструменты. Это была самая короткая в мире репетиция. Она продолжалась пятнадцать минут — на большее не было сил. Но эти пятнадцать минут музыканты играли. И дирижёр, старавшийся не упасть, понял, что они исполнят эту симфонию. У духовиков дрожали губы, смычки струнников были как чугунные. Но музыка звучала. Слабо и нестройно. Но она звучала.
Был назначен день концерта — 9 августа 1942 года. Несколько музыкантов умерли, его не дождавшись. В белоколонном зале филармонии включили все люстры. Его залил ослепительный свет. Зал был полон. На концерт пришли моряки, вооруженные пехотинцы, одетые в фуфайки бойцы противовоздушной обороны. Исполнение симфонии длилось 80 минут. Все это время немецкие орудия молчали: артиллеристы, защищавшие город, получили приказ любой ценой заставить их молчать.
Симфония транслировалась по радио и громкоговорителям городской сети. Её слышали ленинградцы. Её слышали немцы.
«Струнные инструменты начинают бороться. Гармония скрипок и человеческие голоса фаготов, могущественнее грохота ослиной кожи, натянутой на барабаны» (Алексей Толстой).
Война — захватническая война, агрессия — зло страшное, зато очевидное, определённое и одно на всех. Зло мирного времени не определённо и не очевидно. И справляться с ним нужно в одиночку. Но это не делает зло более доброкачественным. Дьявол хохочет, когда  немецкий летчик, улыбаясь, расстреливает русского ребёнка. Он хохочет и тогда, когда свой, родной русский папа, улыбаясь, бросает своего, родного, русского ребёнка. Кто сказал, что в первом случае дьявол хохочет громче? Зло — категория, в которую нельзя влезть с линейкой, мерной кружкой и весами. Оно не измеримо и не сравнимо. Природа его темна. Последствия его обладают свойством оказывать влияние на следующие поколения. И они также темны.
Ленинградская симфония – рука, протянутая в абсолютной темноте. В войну и в не-войну, во все времена. Это рука друга. Воплощение руки друга. А еще это — русский размер. Когда пощады никто не желает, наступает последний парад. Последний — зато парад. Не шествие на четвереньках желающих выжить любой ценой. Потому что нельзя выживать — любой ценой. Лучше не выжить совсем, чем выжить любой ценой. Как нельзя отдельным личностям и целым народам бросаться в огонь за брошенной туда пачкой денег. Потому что — нельзя. «Национальная русская совесть». Выражаясь пафосно — та самая высшая правда.
Фотография автора времен создания симфонии. Молодой, хорошая линия рта, в смешных круглых очках. Руки в верхонках — тушить зажигательные бомбы на ленинградских крышах. Руки, написавшие 26 минут первой части — allegretto.
Из воспоминаний очевидцев, офицеров вермахта:«Солдаты обезумели, услышав эту музыку. Это был гром небес».  
«Проклятого крысолова больше нет, он унесен в черную пропасть времени. Слышен только раздумчивый и суровый — после стольких потерь и бедствий — человеческий голос фагота». (Алексей Толстой).

Ленинградскую симфонию слушала и читала
про нее в интернете Екатерина МАРКИНА